Жизнь братства наркоманов и алкоголиков. Взгляд изнутри

Реабилитант должен работать Два дня назад я ещё был свободным. Мог выбирать, грешить или нет, ограниченный лишь рамками закона. А сейчас я — реабилитант христианского центра — общины, расположенной в лесу, на дальней окраине посёлка под Асбестом. Вместе с остальными двумя десятками братьев и четырьмя сёстрами (большинство из нас — системные наркоманы, остальные — запойные алкоголики) я ищу спасения в вере, прославляя Господа Иисуса Христа по нескольку раз в день. Всё остальное время занимает работа, которая делится на две части: плановую — с утра до шести с перерывом на обед — и авральную. Аврал — это расплата за нарушение запретов. Например, за ругань, опоздание на молитву. И, конечно же, за курево. По идее, я должен был копать яму под мусор за попытку высмолить сигарету, спрятанную в манжете куртки. Ведь это — стопроцентный аврал. А в наказание — трудовое послушание после шести вечера. Но яма уже такая большая, что в ней можно спрятать два танка, а зима близко. И обители нужны дрова, ведь запас топлива — это залог выживания общины, где всё: дом братства, ферма, баня, кухня и столовая — обогревается маленькими, прокопчёнными дочерна кочегарками. Поэтому я не копаю. Вместе с моим старшим братом — наркоманом, которого все братья называют Вадян, — я разгружаю зиловский прицеп, доверху набитый обрезками с лесопилки. Прицеп бросили, когда Зилок забуксовал, не довезя груз до бани. Тогда нам и наказали доставить эту кучу занозистого горбыля до места назначения.

— Слушай, а зачем тебе это надо? Вся эта тупая работа. Нафига тебе? — спрашивает меня Вадян. — Мне — нужно. А ты сам что тут забыл? — У меня выбора нет, — грустнеет Вадян. — Меня поймали, когда я спайс на закладке искал. Дали три с половиной условного. Ну а потом я затупил. История Вадяна полна чёрного комизма. Оставшись на свободе, он стал осторожнее и наркотики больше не покупал. Но душа требовала праздника, полёта. И тогда Вадян съел несколько мухоморов. Очнулся уже в реанимации. — Тогда мне сказали: или я в тюрьму иду, или на реабилитацию. Выбрал второе. Тут много таких, которым на воле, без поддержки, худо придётся. Скажем, у Сани Мушкетёра, который бухал по-чёрному, вообще дома нет. У Толяна — вичуган. Ему тут лучше, чем дома пить. А есть и те, которые после годового курса ребы на чистом уходят в мир и не выдерживают там. Опять в загул пускаются. И снова — здесь. Тот же Петруха вообще по четвёртому заходу здесь. Мы с Вадяном теперь везде ходим вместе. Таковы правила. Он мне рассказывает о том, как однажды они с приятелем скурили 20 граммов за двое суток. Или про то, как, спасая товарища, выбили ему зубы, когда он начал задыхаться, подавившись своим языком. Болтовня — единственный способ как-то забить пустоту невообразимо растянувшегося рабочего дня. Кажется, я знаю Вадяна половину вечности. А ведь познакомились мы всего день назад. И было это так…

Мой друг Вадян Всё происходит буднично, как при поступлении в инфекционную больницу. Я подписываю согласие на реабилитацию. Отдаю свой паспорт и мобильный. Служитель Павел опытно и споро шмонает меня, отбирает сигареты и зажигалку, приговаривая "табак в топку", и отводит в узкую комнату с маленьким окном. Почти всё пространство этого "пенала", кроме тесного, как в плацкарте, прохода по центру, занимают пять двухъярусных нар и одёжный шкаф. Девять шконок застелены и пусты. На десятой с закрытыми глазами лежит парень лет двадцати пяти. — Это Вадян, он спит, потому что ночью дежурным был. Топил печи, чтобы никто не замёрз. Вадян! Просыпайся. Младшего тебе привел! — будит парня Павел. — Подбери ему что-нибудь из рабочей одежды. Парень осоловело смотрит на меня. Потом слезает с верхнего яруса. Окидывает взглядом мои кроссовки: — Завалишь ведь. Тебе нужны сапоги или ботинки. Они есть на ферме. А куртка — вот. Он достаёт из шкафа ветровку с капюшоном, прожжённую в нескольких местах. — То, что она в подпалинах, так это из-за спайса. Выкуришь дозняк из пипетки, а потом, чтобы догнаться, сигарету засмолишь. Затянешься, а тебя сразу хлоп — и вырубает. Так и прожигаешь. Путь на ферму недолог. От дома реабилитантов до бревенчатого хлева, где держат скотину, метров триста по разбитой дороге, мимо лесопилки. — Это "рама", — кивает Вадян на дощатый цех и бревна, горой лежащие на могучих козлах. — Братья, подсобите! — окликают нас.

Подходим. Одно бревно с козел скатилось неудачно, его перекосило и заклинило. Работники "рамы" вручают мне и Вадяну по багру и объясняют, что сосну надо выправить так, чтобы она ровно зашла под диск циркулярной пилы. Мы цепляем баграми за ствол, тянем и дёргаем. Опытные братья, зная, что мат под запретом, смачно припечатывают на выдохе: "За Иисуса!". Бревно встаёт, как надо. Амбре фермы шибает в нос прямо порога. Свиньи повизгивают. Коровы молчат. Вадян достаёт из под скамьи пару грубых ботинок. — Дарю! Мне повезло, что Вадян такой запасливый. Кроме лишней пары обуви у него есть свои наручные часы. Они показывают 13:47. — Слушай, — как-то смущённо начинает Вадян. — Скоро обед будет, но ты только не тушуйся. Мы же тут молимся. Сами, как можем. И поём песни во славу Иисуса. Я как первый раз это увидел, так вообще ошалел. А потом, знаешь, встал в круг, который на исцеление. И все братья молиться начали. Так я там такой приход словил! Закачаешься. Второй раз, правда, пробовал, но уже не то. Хотя я стараюсь верить. И хвалю Господа, как получается. А молятся в ребцентре "Спасение" так… "Жертвою Иисуса я спасён!.." Это не похоже на привычную православную молитву на старославянском. Всё — на русском. Своими словами. Лучше — вслух. Но можно молча. Молятся в центре несколько раз в день. Утром, в восьмом часу — в столовой, перед завтраком. Днём — там же, уже перед обедом. А вечером, перед тем, как заснуть, — на продоле. Так братья именуют узкий холл без окон, общий для всех жилых комнат, которые называют кубарями. Каждая молитва совмещается с пением гимнов во славу Иисуса Христа. Песни эти бесхитростны по рифме и положены на известные, как правило, рок-н-ролльные мелодии: "Жертвой Иисуса Христа я спасён от огня! Ранами Иисуса Христа я исцелён, нет сомнения!".

Надо признать, это многих заводит. Например, брат Олег, у которого за плечами уже несколько попыток реабилитации, и вовсе пританцовывает.
Также братья на разные лады любят рассказывать страшилку про одного солевого наркомана, которого привезли под вечер. А он был ещё под кайфом. И, услышав гимны, совсем обезумел, вырвался и убежал. А потом на трассе его сбила машина. Увеличьте пайку детям Христовым! Есть хочется постоянно. Особенно не хватает сладкого. Чай или кофе в столовой — это лишь названия двух видов по-разному подкрашенного кипятка. Энергия от постной перловой каши с морской капустой или макарон испаряется через час после завтрака или обеда. Как и не было ничего. Не говоря уже о скудном ужине. Многие братья-реабилитанты пытаются заглушить волчий аппетит, объедая кусты рябины. Ягоды терпкие, сморщенные, в чёрных крапинках. Но братьям плевать на такие мелочи.

Запахи фермы уже не раздражают, а ассоциируются с животными, а значит — с едой. Реабилитанты в шутку замечают, что, как только приморозит, можно будет одного из поросят заколоть, а тушку прикопать, отрезая от неё по кусочку во время ночных дежурств. Но все понимают, что поросят растят на продажу. И подобный "аврал" не простят — сразу изгонят. В один из вечеров брат Антон — харизматичный парень, с массивной челюстью, высоким лбом и римским профилем созывает общее собрание. Братья собираются на продоле. Приходит и служитель Павел. — Паша, не за себя, за всех спрашиваю. Почему нам урезали пайку? — начинает Антон. — Мы — мужики, работаем на "раме". Брёвна ворочаем. Энергия уходит только в путь! Меня уже скоро качать начнёт от голода. А ведь скоро холода. Мы просто замерзать начнём! — Пойми, вас много. И ни один не платит за своё содержание. Но всех надо кормить, — отвечает Павел. — Да я всё понимаю. Но мы же вкалываем! Все следят, что же будет дальше. — Ты работаешь не для кого-то, а для себя. Для своего исправления, — наставительно замечает Павел. — Братья, да что же. Или я не прав? — Антон ищет поддержки. — Паша, ты только скажи, какие движения навести. Мы же сможем деньги-то заработать. — Заработаешь. И что дальше? Сразу спустишь их по ветру? — Да хоть бы и так! Попировать один вечер! Сладкого купить. Шоколада! Мороженого с газировкой! — трудно поверить, что парень, декларирующий такие детские и простые требования, ещё не так давно сидел на опии и героине.

Собрание, однако, заканчивается мирно. По-христиански. По-другому и быть не могло. Утром за завтраком всем братьям накладывают полные до краёв миски сладкой овсянки на молоке. И — Господь всемогущий! — с сахаром. Все, кто с подначкой, а кто искренне, поздравляют брата Антона. Лишь брат Андрей с фермы журит Антона, замечая, что реабилитанты должны безропотно сносить все тяготы на пути исправления. На их языке это звучит так: "терпеть крепилово". Вообще, удивительно, но молодые наркоманы, на которых плюнуло общество, всерьёз воспринимают идею христианкой общины. Сначала я думал, парни играют, придуриваются. Но потом понял, что нет. Бывшие героинщики всерьёз, оценивая свои поступки, спрашивают: "А что бы сделал Иисус на моём месте?". "Всё мне позволительно…" После воскресного скудного полдника я заявляю служителю Павлу, что ухожу. Он удивлён, раздосадован. Просит, чтоб я остался как минимум ещё на три дня. И хорошо подумал. Но я непреклонен. — Вдруг ты опять забухаешь? — Не забухаю. Меня ждут дела. — Все так говорят. Он протягивает мне мой мобильник, паспорт. И выводит из дома братства дальним путём. Не через "парадный" вход, который рядом с кабинетом служителей, а через центральный холл, который все называют продолом. Там на диванах сидят братья и смотрят телевизор, который разрешён по воскресеньям. Возможно, Павел ждёт, что кто-то окликнет меня. Заставит передумать. Но я выхожу из дома братьев в молчании. И вспоминаю "Послание к Коринфянам": "Всё мне позволительно, но не всё полезно. Всё мне позволительно, но ничто не должно обладать мною".

Также по теме: